Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Покончив с отправкой на родину американцев, Советы занялись устройством бучи в соседней Румынии. Они сфабриковали якобы «народное» восстание, свергли через него премьер-министра Николае Радеску и посадили в Бухаресте новое коммунистическое правительство, нагло поправ «Декларацию об освобождённой Европе»[85], подписанную ими же тремя неделями ранее в Ялте.
Ну и конечно, как и предсказывала Кэти, новое польское правительство стало для Аверелла истинным кошмаром. Люблинское правительство Советами «реорганизовано» не было. Вместо выполнения этого пункта соглашения они не только включили всех его ключевых членов в ядро якобы нового правительства, но ещё и отказались включить хоть кого-то из польского руководства в Лондоне и предложенных британцами и американцами кандидатов от польского сопротивления в это «Правительство национального единства». «Люблинское правительство с каждым днём становится всё более Варшавским и единственным владыкой Польши», – предупреждал Аверелл Вашингтон 7 марта{747}. Обещанных Сталиным самое позднее через месяц свободных выборов не предвиделось. К концу марта пошли слухи, что шестнадцать лидеров польского подполья, которых ранее пригласили в Москву на обсуждение состава нового правительства, бесследно исчезли{748}. И, на фоне растущей напряжённости в советско-американских отношениях, у советских сотрудников посольства без всякого предупреждения внезапно отобрали продуктовые карточки{749}.
В Лондоне тем временем Черчилль всё никак не мог смириться с падением британского могущества вкупе с ускользающей перспективой свободы и самоопределения Польши. Не имея рычагов принуждения Советов к сотрудничеству, премьер-министр ранее призвал вмешаться Рузвельта. «Мы присутствуем при великом провале и полном крушении того, о чём договорились в Ялте, – писал он президенту США 13 марта, всего через месяц по завершении конференции. – У нас, британцев, не хватает сил вести это дело дальше. <…> Мы достигли предела возможностей. С того момента, как Молотов увидит, что он от нас отбился и целиком отставил нас от процесса консультаций поляков между собой по вопросу формирования нового правительства, он будет твёрдо знать, что мы теперь смиримся с чем угодно». В который уже раз Черчилль списывал все беды на Молотова, а не на Сталина, но он хотя бы остро чувствовал, что время не ждёт, ибо окно возможностей закрывается{750}.
Однако Рузвельт, обратившись к Сталину от лица западных союзников с вопросами, вызывающими их озабоченность, предпочёл эту проблему сгладить и минимизировать. Боясь поставить под угрозу будущее сотрудничество, президент решил обойтись без прямого обвинения Советского Союза в злонамеренном нарушении буквы и духа ялтинских соглашений. «Пока что мы видим обескураживающе малый прогресс в деле исполнения <…> политических решений, которых мы достигли на конференции, – писал он советскому вождю 1 апреля в послании, преданном тому Гарриманом. – Я искренне озадачен, почему всё так складывается»{751}. Советы же косвенные возражения Рузвельта проигнорировали.
Гарриман доподлинно знал, что слабо сформулированные президентом риторические вопросы на Советы эффекта не произведут. Глядя на падение Румынии и Польши и выслушивая жалобы американских военнопленных на подлости со стороны Красной армии, он понял, что ничто, кроме жестких встречных мер, не остановит Советы от исполнения ими заветного желания подмять пол-Европы под себя. «Если мы не предпримем ничего действенного, – предупреждал он Рузвельта 2 апреля, – <…> Советское правительство придёт к убеждению, что они могут принудить нас к принятию любого из их решений. <…> Мы можем получить кое-какие временные трудности, но, если мы будем твёрдо стоять на своём, я останусь доволен, поскольку это единственный путь к сохранению нами надежды прийти к согласию с этими людьми на разумной основе взаимных уступок. <…> Мы добьёмся от них признания ими нашей точки зрения лишь в том случае, если покажем им конкретно, что [иначе] пострадают их собственные интересы»{752}.
Отношения между Востоком и Западом вступили в фазу острого кризиса на той неделе, когда Сталиным овладела параноидальная мысль, будто американцы пытаются вести тайные переговоры с нацистами о заключении сепаратного мира. Связано это было с событиями конца февраля, когда высокопоставленный командующий частями СС в северной Италии изъявил желание сдаться американцам. Те отнеслись к такой возможности скептически, сомневаясь в её легитимности, но согласились провести с ним переговоры на нейтральной территории в швейцарском Берне с целью прозондировать истинные намерения мятежного командира. Из-за ложных донесений советской разведки Сталин ошибочно решил, что нацисты ведут в Берне переговоры о капитуляции на Западном фронте сугубо на милость американцев, – и обвинил Рузвельта в предательстве советского доверия. После обмена серией резких нот мозги у маршала Сталина встали на место, и кризис благополучно разрешился.
И Рузвельт снова ступил на скользкий путь высокого доверия и протянул Советам руку дружбы. Рано утром 12 апреля – ровно через восемь недель по возвращении Гарриманов из Ялты в Москву – посол получил от президента текст послания Сталину. Рузвельт отправил его накануне днём по местному времени из Уорм-Спрингс, Джорджия. Ознакомившись с этой телеграммой в кабинете при спальне, Гарриман ясно увидел, что президент хочет сообщить адресату, что считает бернский инцидент исчерпанным. Было, однако, в этом послании Сталину одно предложение, стоявшее вовсе особняком. «Не должно быть, ни при каких обстоятельствах, взаимного недоверия между нами, – написал Рузвельт, – но и мелким недоразумениям подобного рода места в будущем не будет»{753}.
Гарриман с этой формулировкой был несогласен настолько, что вместо того, чтобы передать послание Сталину, как есть, отбил ответную телеграмму Рузвельту, вежливо предложив убрать из текста слово «мелким» применительно к «недоразумениям» между союзниками. «Признаюсь, что мне такие недоразумения видятся очень крупными», – сообщил он{754}.
Больше Гарриман ничего в тот день от Рузвельта не получал почти до полуночи. «Не желаю удалять слово “мелкие”, поскольку именно таковым и хочу считать бернский инцидент», – передал Рузвельт{755}. Послу больше нечего было сказать. Утром он передаст послание Сталину таким, как оно есть.
В два часа ночи проводы Мелби были в самом разгаре, а джаз из «Виктролы» играл как заведенный, и телефонный звонок ничуть Кэти не встревожил. К звонкам в неурочные часы в посольстве привыкли, учитывая как разницу во времени между Вашингтоном и Москвой, так и советскую привычку работать ночи напролёт. Но, заскочив в соседний кабинет и поспешив снять трубку, пока трезвонящий телефон не испортил праздничную атмосферу, она обнаружила, что на линии на этот раз не Белый дом, не Госдеп и даже
